Среди китайского кино фильм Чжан Имоу «Цю Цзю идет в суд» может считаться настоящей азбукой традиционной китайской правовой культуры и психологии. Подтверждением этому могут служить десятки научных статей, посвященных этому фильму учеными-юристами КНР. В то же время в России этот фильм не столь известен, а имеющиеся рецензии написаны с абсолютно другой колокольни и заполнены поверхностными причитаниями про права личности, бюрократический ад, маленького человека и громоздкую государственную машину. Между тем, воспринимать фильм Чжан Имоу как пример соцреализма, гимн нарождающемуся в глубинах китайской деревни правосознанию и храбрости крестьянки, бросившей вызов системе – значит вставать на один уровень с благодушными китайскими цензорами, снисходительно «пропустившими» картину на экран как зримое подтверждение успехов правового строительства в деревне на фоне 50-летия КНР. Представляется, что содержание фильма гораздо глубже и позволяет соприкоснуться с ценностями традиционной китайской правовой культуры, о которой в России мало что известно.
Итак, между мужем главной героини и старостой деревни вышел конфликт ввиду отказа последнего согласовать постройку навеса для сушки выращенного перца. В ходе беседы стороны перешли к взаимным оскорблениям, муж бестактно заметил старосте, что у того в доме «полный курятник и ни одного петуха», за что был бит по причинному месту и временно лишился трудоспособности. Собственно Цю Цзю, его беременная жена, на которую свалилось все хозяйство, задалась целью восстановить справедливость, последовательно обращаясь к самому старосте, в волостное отделение полиции, в уезд, в город, а в конце и вовсе затеяла небывалое дело – судиться с помощью адвоката.
Вся эта эпопея стоила семье годового запаса сбытого по дешевке перца, испорченных отношений с соседями и со старостой, разлада в семье и полной неудовлетворенности достигнутыми результатами. Когда беременной Цю Цзю пришло время рожать, староста, несмотря на весь разлад, лично организовал ее отправку в больницу, а рождение долгожданного сына и вовсе примирило Цю Цзю со старостой, символом чего стал сельский праздник в честь первенца. Между тем, спустя год после инцидента муж обратился-таки за медицинским освидетельствованием, и на основании установленного причинения легкого вреда здоровью старосту арестовали на (до боли знакомые жителям бывшего СССР) 15 суток, увезя прямо с праздника. В финале мы видим Цю Цзю, которая глядит вслед «воронку», увозящему старосту в тюрьму и недоумевает, как же так получилось.
Первопричина конфликта состоит в оскорблении, которое муж Цю Цзю нанес старосте (пожелал ему остаться без потомства) и в ответных побоях, в результате которых размножение ее семьи также оказалось под угрозой. С позиций традиционной деревенской этики эти два действия принципиально равнозначны и посягают на главнейшую ценность – продолжение рода. Неприкосновенность личности в юридическом (читай – западном) смысле здесь вообще ни при чем, хотя правоохранительные органы всю дорогу будут разбираться именно с ней. При этом словесные оскорбления надо рассматривать в свете традиционных представлений о силе «магии слова», которой в глазах сельчан вполне достаточно для наступления результата — лишения потомства. Так что и проклятие (пожелание «лишиться потомства»), и побои по «причинному месту» — все это равнозначные посягательства на продолжение рода, которыми «обменялись» стороны, и на этом конфликт в его традиционном понимании мог считаться исчерпанным.
В этот момент и вступает в дело Цю Цзю, хотя о причинах такой решительности крестьянки в фильме ничего не говорится. Почему она, не будучи ни членом партии, ни общественной активисткой, противопоставила себя традиционному общественному укладу, остается только гадать. Можно предположить, что отмечаемая в героине способность «ниспровергать авторитеты» и дерзить начальству может быть далеким отсветом «культурной революции», в ходе которой был нанесен мощный удар по традиционному мировоззрению. Очевидно, соединение славных «хунвэйбинских» традиций с официальным «гражданским и политическим воспитанием» в школе и подготовило Цю Цзю к подобным поступкам.
Обоснование жалобы в устах Цю Цзю претерпевает некую эволюцию. Если поначалу она риторически вопрошает у «виновника» истории: «Будучи старостой, как можешь ты бить людей?», то впоследствии во всех инстанциях она говорит, что староста хотя и может по должности навешать пару оплеух, но уж никак не должен бить по «причинному месту». Как видим, сама Цю Цзю также видит нарушение нормы в том, что под угрозу поставлено продолжение рода и существование семьи с нетрудоспособным мужчиной, а вовсе не в посягательстве на неприкосновенность личности.
Чего же требует заявительница? Она просит не возместить вред здоровью, не привлечь старосту к уголовной ответственности, а дать моральную оценку его поступку, требует от властей таинственного 说法 (букв. «выражение, оценка»), над определением которого сломали немало копий китайские юристы, и которое интуитивно понятно нам в значении «правда, справедливость» в силу наличия в русской культуре мощных традиций правдоискательства. И в самом деле, уточняя свои искания, Цю Цзю в одной из инстанций требует установить (или восстановить) 理 (рациональность, порядок, справедливость), а именно — заставить старосту признать перед ней свою неправоту. Это традиционное для деревенских правовых традиций требование, ныне вытесненное из области права в область морали, и составляет суть ее «исковых требований».
При этом и односельчане, и участковый, и даже сам староста если не сочувствуют, то по крайней мере, понимают, какую «правду» ищет Цю Цзю. Неприятие вызывает лишь ее настойчивость и бескомпромиссность в своем походе за справедливостью, нежелание замечать и другие, не менее важные ценности (авторитет власти, добрососедские отношения в тесном деревенском миру), которые могут быть попраны удовлетворением ее притязаний.
Как же реагируют правоохранительные органы на такое заявление? Реакция также претерпевает эволюцию от инстанции к инстанции, по мере восхождения по бюрократической пирамиде: от полностью погруженного в традиционную деревенскую мораль участкового к действующим на основе новейшего законодательства надзорным инстанциям.
При этом следует заметить, насколько мощным был слой правоохранителей с традиционным правосознанием на рубеже 80-90-х гг. (время действия фильма), ведь вплоть до судебного заседания в провинциальном центре дело решалось в непроцессуальном порядке примирения сторон. Лейтмотивом решений было «обеим сторонам усилить самокритику». Это отношение к обеим сторонам как к одинаково повинным в возникновении конфликта характерно для традиционного китайского правосудия и мало изменилось со времен древних династий, когда и потерпевшему, и подсудимому предварительно «выписывали» по двадцать ударов палками в целях достижения большей правдивости в показаниях и примирения сторон на ранней стадии.
Само первоначальное «решение» волостного отделения милиции представляет собой диковинную смесь традиционной и социалистически-современной правовой культуры: с одной стороны «обеим сторонам усилить самокритику», с другой – предписание старосте возместить пострадавшему расходы на лечение и убытки, связанные с временной нетрудоспособностью. Характерно также, что денежная компенсация не удовлетворяет притязаний Цю Цзю, что еще раз подтверждает моральную природу возникшего конфликта, в котором деньги отнюдь не имеют какого-либо символического значения признания вины.
На всем протяжении попыток примирения сторон участковый старательно играет классическую роль чиновника с отеческой заботой о подопечном народе. Отсюда и его отношение к старосте и Цю Цзю – не как к равным сторонам процесса, но как к «своему брату» начальнику (чье «лицо» надо сохранить в любом случае) с одной стороны, и к простому лаобайсину, заблудшему и нуждающемуся в мудром наставлении. Потому во всех разговорах участкового со старостой Цю Цзю выставляется за дверь, поскольку критиковать какого-никакого представителя власти в присутствии подвластных недопустимо ни при каких обстоятельствах и грозит тому потерей авторитета. Кроме того, участковый исключительно активен в своих попытках замять дело и примирить стороны – вплоть до того, что за свой счет покупает пирожные в надежде дать обеим сторонам сохранить лицо, примирить «правду» Цю Цзю с «правдой» старосты. Фактически он пытается быть не только начальством, но и авторитетным посредником – традиционной и необходимой фигурой в улаживании сложных деревенских конфликтов. Другое дело, что все эти роли у него не особо выходят из-за «сбоя» в традиционном правосознании Цю Цзю.
Кое-что нам сообщает фильм и о «новой» социалистической манере судопроизводства. В этом смысле показательно предположение, которое делает пожилой хозяин постоялого двора во время перерыва в судебном заседании: «Цю Цзю, ты дело выиграешь, потому как новый административно-процессуальный закон только издан, и начальству обязательно нужен пример хорошего дела против бюрократов, чтобы закон популяризировать». Хотя эти надежды оправдываются не сразу, сам намек можно считать засчитанным. Ведь интерес у начальства таки был, что и подтвердилось во время приезда надзорной комиссии в деревню: «Наше начальство придает большое значение этому делу и рассчитывает на ваше активное содействие». Примечательно, что у судебного начальства появился собственный интерес в судебном деле, который оно готово реализовать независимо от воли сторон. Именно эта весть о «начальственном внимании» подвигает мужа-потерпевшего пройти медицинское освидетельствование, которое в конце концов и приведет старосту в казенный дом.
Видится образ громоздкой и «самодвижущейся» машины социалистической законности – это знакомое русским «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». И этот правоохранительный аппарат со своими интересами, в лучшем случае – справедливости и законности, в худшем – узкобюрократическими резонами, абсолютно не замечает в своем неуклонном движении к неведомой цели всей этой окружающей патриархальной нормативности, интересов сторон, хрупкого деревенского мира.
Поведение Цю Цзю в процессе также как бы намекает, что она все время чувствует себя не в юридическом процессе, а в рамках деревенской этики. Тягостнее всего для нее участвовать в открытом судебном противостоянии, да еще против «хорошего человека» и «благодетеля» Яня. В полном соответствии с традиционным китайским мировоззрением она воспринимает судебную тяжбу как низкое занятие скверных людей и с большим недоверием относится к заявлению своего адвоката, что «хорошие люди тоже, бывает, судятся». И мы вместе с ней тоже можем удивиться парадоксу в словах адвоката: «В гражданском и административном процессе ответчик совсем не обязательно плохой человек». Даже у адвоката здесь мы видим промежуточное, переходное состояние от традиционного к современному правосознанию, ведь если в гражданском и административном процессе ответчиками по недоразумению могут оказаться и хорошие люди, то уж в уголовном процессе подсудимый, определенно, и есть преступник. И так думает китайский адвокат в конце ХХ века! Недаром в китайском законодательстве отсутствует презумпция невиновности по уголовным делам.
Маленькие жемчужины традиционной китайской психологии ожидают нас и на ранних стадиях эпопеи Цю Цзю. Вот она в незнакомом большом городе – провинциальном центре, и первым же ее намерением становится «найти нужного человека» (找人), а вовсе не идти в нужное учреждение. Пусть этот человек ей совсем не знаком и вообще некомпетентен в юридическом вопросе (как, например, хозяин постоялого двора), но он прост и понятен, осязаем и близок, в отличие от абстрактных и неприступных правоохранительных учреждений. И вот уже один нужный человек отправляет к другому нужному человеку, начальнику полицейского управления, и дело пошло!
Стоит ли после этого удивляться, что китайские бизнесмены, приезжая в чужую страну с деловыми целями, чуть более чем в ста процентах случаев обращаются не к специализированным местным юридическим или консалтинговым фирмам, а к своим же китайским соотечественникам, пусть они и занимаются совсем другими делами, а то и вовсе не блещут осведомленностью и порядочностью. Когда нужный человек найден, нужно что? Правильно, нужно купить ему что-нибудь, чтобы не идти в гости с пустыми руками. Тем более к начальнику управления милиции. Цю Цзю приоткрыла и оригинальную логику такого поведения – «надо купить что-нибудь, чтобы он у себя дома поставил, каждый день смотрел на это и вспоминал о нашем деле».
Или вот характерный момент заполнения надзорной жалобы у специального «писаря». Народный умелец предлагает оформить или жалобу с возможностью «отступления», примирения (活告), или «расстрельную» (死告) – сжечь все мосты. Ну и где вы видели китайца, который не оставит себе поля для маневра и путей к отступлению? И Цю Цзю, при всей своей решительности и бескомпромиссности, дает слабину, просит составить жалобу «помягче».
Как же реагирует на всю эту тяжбу староста – представитель власти, оказавшийся в неловкой роли лиходея? Он своим надменным и презрительным поведением обращается не столько против существа претензий Цю Цзю, сколько против неслыханной манеры их отстаивания, в результате которой его «доброе имя» полощут в грязи и в волости, и в уезде, и в самом провинциальном центре. Он подозревает Цю Цзю в циничном желании нажиться за его счет да еще и оклеветать на всех этажах власти, презрев все заслуги и угрожая уронить авторитет. Так что он стремится сохранить свое лицо, прибегая при этом к действиям, которые нам кажутся мелочными и аморальными. Сначала он рассыпает присужденные Цю Цзю деньги у нее под ногами, буквально вынуждая отвешивать ему земные поклоны, тем самым символически восстанавливая свой властный статус. Затем и вовсе набавляет компенсацию (очевидно, сам додумался) до обидной суммы в 250 юаней, которая в Китае служит синонимом дурака.
Важное место в традиционной нормативности занимает мотив будущего, соображения долгосрочного порядка. Староста, участковый и даже муж Цю Цзю как представители традиционной правовой культуры неизменно озадачены вопросом о том, что принесет эта тяжба в будущем? Староста вопрошает, как он после всего этого будет руководить людьми, участковый пытается увещевать строптивицу, говоря о необходимости так или иначе в будущем жить в этой же деревне, с этим же старостой; муж беспокоится, не станут ли соседи считать их беспокойным и вздорным семейством? И только Цю Цзю, увлеченная своим «крестовым походом», не думает о будущем. Лишь рождение сына возвращает ее к реальности тесного и неизменного деревенского мира, с которым (в лице старосты) она все же примиряется на празднике.
Таким образом, Цю Цзю своим походом за правдой привела к столкновению двух миров: традиционной нормативности и официальной законности, в обычной жизни почти не пересекающихся, не понимающих и не воспринимающих друг друга. Пытаясь средствами официального правосудия отстоять традиционные представления о справедливости в противостоянии с таким же традиционным окружением, Цю Цзю в итоге добивается совсем другого результата. Официальное правосудие, действующее в совершенно другой системе ценностных координат и преследующее совершенно другие цели, не помогает найти «правду», но лишь разрушает с таким трудом восстановленные отношения. Никак не реагируя на угрозу традиционной ценности (продолжение рода), карательный аппарат государства определил свой предмет посягательства (здоровье гражданина) и наказал виновного привычным способом, хотя и нисколько не восстановил существовавшие отношения, а лишь еще больше разрушил их. Традиционное правосознание отступает перед вмешательством государственного аппарата, чтобы вернуться в будущей повседневной жизни. Но какой станет эта будущая жизнь в деревенском миру для Цю Цзю?
