«Я было хотел начинать учиться по-китайски». Именно так однажды написал Толстой в своем дневнике. И эта фраза не была порывом врожденной страсти к самообразованию или стариковской блажью, выучить китайскую грамоту Лев Николаевич захотел, стремясь как можно лучше понять учение другого знаменитого старца – Лао-цзы.1
Действительно, Толстой дважды принимал активное участие в переводе «Дао Дэ Цзина» на русский язык: сначала совместно с русским специалистом, а спустя два года с японцем Кониси Масутаро, специально приехавшим по приглашению Льва Николаевича в Ясную Поляну. И все это вопреки бытовавшей в то время в среде русской интеллигенции неприязни к учению Лао-цзы, начавшейся с подачи знаменитого синолога Васильева и подхваченной не кем-нибудь, а самим Соловьевым.
Что же, в конце концов, так привлекало Льва Николаевича в учении Лао-цзы?
Сам он написал буквально следующее:
«Сущность учения Лао-цзы есть та же, как и сущность учения христианского. Сущность и того, и другого в проявлении, посредством воздержания от всего телесного, того духовного божественного начала, которое составляет основу жизни человека»
А 24 марта 1884 года он записывает:
«Как удивительно ясно и сильно выражение Лао-цзы, что небо производит всё, и могущественно, потому что оно всегда искренно»2
Лев Николаевич даже не «побрезговал» сравнить Дао Дэ Цзин с Первым посланием от Иоанна.
После подобных мыслеизлияний Толстой, естественно, был обвинен в попирании православной веры, ереси и чуть ли не в распространении буддизма в России, подвергся ожесточенной критике со стороны образованной общественности, как известно, несколько позднее даже был отлучен от церкви.
Сейчас мы ясно понимаем гений Толстого – его умение подняться над религиозным догматизмом, осознаем универсальность, всеобщность его учения. Лев Николаевич много времени посвятил изучению разных религий и настаивал на необходимости знакомства простого народа с ними. Эти книги (Лао-цзы, Мен-цзы, Чжуан-цзы) вместе с Евангелием, книгами выдающихся европейских мыслителей должны были бы, по мысли Толстого, «служить миллионам читателей путеводителем в их «трудах и днях», принести им ощутимую пользу, повлияли бы на общее развитие истории».
Он считал, что «Будда, Конфуций, Лао-цзы, Сократ, Христос делали только то, что они откидывали ложь личных заблуждений, нараставшую на эту истину, и показывали истину во всей её чистоте».
Именно эта чистота и стала толстовским «Дао», если хотите, тем стержнем, который он пронес через все свое творчество, следуя естественной природе и двигаясь во многом против течения. Перефразируя Лао-цзы, Лев Николаевич писал: «чтобы быть сильным, надо быть подобным воде. Оттого, что она так уступчива, она нежней всего и сильнее всего».
Лев Николаевич особое внимание уделил принципу недеяния. Многим современникам Толстого, людям, на глазах которых происходила промышленная революция (в России), общество стремительно менялось, вставало на капиталистические рельсы, людям, от которых время требовало постоянного движения вперед и только вперед, этот принцип казался нелепым и вздорным. Действительно, как можно ничего не делать, когда все вокруг бегут, когда наука ежедневно предлагает новые удивительные достижения? Тем не менее, именно этот принцип особенно полюбил Толстой: «Недеяние — философия «великого понимания»: вроде того, как не следует делать никаких усилий для того, чтобы высвободить птенца из скорлупы. Это может только повредить ему. В своё же время он сам вылупится силой своей сущности. Так что неделание не значит ничего не делание, а может быть, один из самых активных по сосредоточенности процессов в нашей жизни».
Широко известен факт, как Толстой при помощи Лао-цзы (а может быть, это Лао-цзы беседовал с Золя через Толстого) полемизировал с Эмилем Золя относительно вопросов человеческого развития, достижений науки и техники. В этом споре во многом отразилось состояние умов европейской интеллигенции конца 19 века. В ответной статье «Неделание», Лев Николаевич рьяно доказывал, что если бы ученые НЕ ДЕЛАЛИ оружия, опиума и прочего, человечество от подобного неделания только бы выиграло. Он добавляет: «Это великая истина, слишком часто забываемая нами. Если бы мы признавали обязательность этого учения, мы бы понимали, что нельзя начать делать доброе, не перестав делать злое, прямо противоположное этому доброму».
Итак, в этой идеологической приверженности Льва Николаевича Толстого (о заслугах и значимости которого писать смысла, полагаю, нет) к учению Лао-цзы есть удивительная особенность, определенный посыл последующим поколениям. Факт принятия великим человеколюбцем Толстым основ даосизма как одну из главных составляющих добродетели человеческой – это своеобразная духовная глобализация, унифицирование общечеловеческих моральных принципов, возвышение всечеловеческой любви над догмами любой религии и церкви и над устоями любого государства. Приняв учение Лао-цзы, который призывал к безвестности, следованию естественным законам жизни, Лев Николаевич как бы порекомендовал нам одуматься, опомниться, забыть о половых, расовых, религиозных и проч. предрассудках, и осознать, наконец, законы жизни, единые для всего человечества.
«Человек может жить для тела или для духа. Живи человек для тела, — и жизнь — горе, потому что тело страдает, болеет и умирает. Живи для души, — и жизнь — благо, потому что для души нет ни страданий, ни болезней, ни смерти»
— Л.Н. Толстой/Лао-цзы3
