Бродский в тени Дао

3. В поисках Дао

Мечтая о флоте

Спасение в Америке он находил для себя, как ни странно, в чайнатаунах, в дешевых китайских ресторанах, где был завсегдатаем. Не ради же дешевой липши ходил он по чайнатаунам. Помню, еще когда мы с ним встречались у него дома, он говорил мне о восточной философии, о «Дао де цзине», цитировал вечные истины мудреца Лао Цзы. Вот и от односторонней вытянутости своего коня он спасался в США в истинах восточной философии и поэзии.

Мне в одном из писем написал Лев Лосев, прекрасный поэт и один из немногих объективных исследователей литературы ХХ века, давний друг Иосифа Бродского: « Спасибо за статью о Бродском. Я её уже читал. Бродский был значительно многограннее, чем думают, и Вы справедливо отмечаете его органический патриотизм, на что обычно не обращают внимания. В терминах девятнадцатого века он был «русским европейцем», хотя по-настоящему определить такого сложного человека, как Иосиф в терминах девятнадцатого века нельзя. Если мы скажем, что он был «соткан из противоречий» , то это будет относиться к нашей неспособности понять цельность мировоззрения человека гениального. Ваш Лев Лосев.»

Лев Лосев тоже высоко ценил «Письма династии Минь» и восточные переводы своего друга. Он писал : « Можно, однако, отметить, что у него был устойчивый интерес к Китаю, ему всегда хотелось побывать на Дальнем Востоке, в последние годы жизни это стало возможно, но намеченные поездки несколько раз отменялись из-за сердечного заболевания (он думал, что, может быть, состояние здоровья позволит ему воспользоваться приглашением посетить Тайвань осенью 1996 г.).»

Он также отмечал, что Бродский рекомендовал своим американским студентам читать стихотворение Ли Бо (700-762) «Письмо жены речного торговца», написанное от лица тоскующей в разлуке с мужем женщины, как одну из образцовых элегий. В Америке его устойчивый интерес к Китаю поддерживала Татьяна Аист.

Татьяна Аист рассказывает, как объясняла Иосифу Бродскому смысл китайских иероглифов. « Объясняю ему иероглиф Дао. Говорю: «Иероглиф состоит из двух элементов. Один, который является и ключом ко всему смыслу иероглифа, — это дорога, или знак ходить, путешествовать. Другой — это голова чиновника, одетая в официальный головной убор. Все вместе значит следовать своему природному пути; вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево и так далее». А он мне: «А что же простой крестьянин не может следовать своему пути?» Я говорю: «Конечно же, может». — «Тогда почему не голова крестьянина, а чиновника?» Молчу. Не знаю, что сказать. «Наверное, потому что голова чиновника издалека виднее…» А сам смеется. И я знаю очень хорошо, почему смеется. Дао не путать с массовостью. Дао не путать с демократизмом…»

Поэт сам всю жизнь старался понять свое Дао и следовать ему.

Для себя-то он понял смысл Дао еще в молодости. Потому и легко ступил вместе с китаистом Аист на путь восточных китайских переводов, что смысл восточных истин проходил как бы заново, возвращаясь во времена своей молодости. Впрочем, сама его поэзия своим горным величием напоминала восхождение на восточные вершины. Поэт из Томска Андрей Олеар первый, кто перевел все стихи Иосифа Бродского, написанные по-английски, познал поэзию Бродского на восточных горных вершинах Гималаев. Он пишет: «Мой роман со стихами Бродского был закреплен «совместным» путешествием. В 2001 году я оказался в команде сибирской альпинистской экспедиции на Эверест. Два месяца в Непале и Тибете, настоящие люди и настоящая жизнь, приключения и трагедии… И везде со мною — книжка Бродского (прямо как у любимого Бродским великого британского поэта Одена в «Письме лорду Байрону»: в путешествии лучший друг-собеседник — томик любимого поэта. Но об Одене, которого сейчас увлеченно перевожу, я узнал несколько позже. Жизнь удивительна, как стихи, в ней все рифмуется: через несколько лет я выпущу «своего Бродского», и книжка переводов его англоязычной поэзии будет называться «Письмо археологу»). И вот на что там, в далеких суровых Гималаях, я обратил внимание. Стихи Бродского оказались удивительно соразмерны гигантским горным массивам. Его поэзия созвучна Гималаям своим благородным совершенством формы, мощью замысла Творца, эхом тайны, дыханием вечности… Это сложно объяснить. Помню, как, сидя на морене ледника в лагере ABC под Эверестом, я читал эти строки: «С высоты ледника я озирал полмира…» или «Путешествуя в Азии, ночуя в чужих домах…» Именно там, рядом с величайшими творениями Природы, как-то само собой возникло и закрепилось понимание масштабов поэзии Иосифа Бродского. Она вдруг в одночасье открылась мне явлением не менее реальным, чем тысячелетние восточные культуры и устремленные в стратосферу гималайские восьмитысячники.»

Поэзия Востока – это всегда погружение в вечные истины, незаметные простому обывательскому глазу. Как писал философ Чжуан Цзы: “Как это мелко: знать лишь то, что известно!”

Китайские поэты со времен «Вопросов к Небу» привыкли высказывать невысказанное, обращаться с невидимым. Лю Се, автор средневекового эстетического трактата “Дракон, изваянный в сердцах письмен”, наставлял поэтов : “Чувства и намерения следует сделать душою, факты и замыслы — остовом, слова и красоты — мышцами и кожею”. В китайской поэзии главное в тексте — невидимо, как душа. Я солидарен с А.Генисом, который в статье о китайской культуре пишет: «Поэтому ученые знатоки считали недостойным следовать за внешней канвой событий. Книга, исчерпывающаяся своим содержанием, относилась к низкому жанру “сяошо” (что-то вроде нашей “беллетристики”). К этому разряду китайская эстетика относила даже прославленные, любимые всем Китаем романы. Легенда рассказывает, что Ло Гуаньчжун, автор знаменитого романа “Речные заводи”, был наказан: три поколения его наследников рождались глухонемыми. Столь суровое отношение к прозе занимательного вымысла объяснялось тем, что единственным творчеством, достойным подлинного художника, китайская традиция считала “литературу чувств”. Высокая словесность — “вэнь”, — проникая в глубины мирового бытия, приникает к его источнику — дао. Для этого автору нужно только сердце — особый орган, позволяющий реальности высказать себя, явить себя миру. В центре “сердечной” литературы стоит не сюжет, а ситуация, лирическое событие, толкнувшее автора на погружение. Поэтому “вэнь”, не признавая эпики, воплощается исключительно в лирике. Автор пишет о том, что его поразило, рисует те обстоятельства, которые привели его к прозрению. Истинной реальностью может считаться лишь то, что прошло сквозь авторское сердце. Другая, “объективная”, действительность — бессмысленная, немая, безжизненная и бездушная модель, картонный макет мироздания. Субъективируя реальность, китайская традиция растворяла в ней автора. Классическая поэзия всегда безлична: в ней говорит не автор, а сама ситуация, породившая его чувства. Такая парадоксально внеличностная лирика переводит словесность в “пассивный залог”, о котором так много писал Бродский: настоящий поэт говорит не своим голосом, он — ухо бытия и его гортань…»

Не случайно Генис заканчивает этот отрывок примером из Бродского. Поэт внутренне близок китайским поэтам. Это видно и по первому же сделанному им переводу:

Ли Бо

Вспоминаю родную страну

Сиянье лунное мне снегом показалось,
Холодным ветром вдруг дохнуло от окна…
Над домом, где друзья мои остались,
Сейчас такая же, наверное, луна.

Кстати, это было очень близко и настроению самого Бродского в его отрыве от родины. И уж , конечно несопоставимо с «ужасным» , как пишет Аист , переводом Гитовича.

У самой моей постели
Лежит от луны дорожка.
А может быть, это иней —
Я сам хорошо не знаю.
Я голову поднимаю —
Гляжу на луну в окошко.
Я голову опускаю —
И родину вспоминаю.

Согласен с Татьяной Аист: «То, что было написано гением на китайском языке, превратилось в смешной обэриутский стишок. Кажется, что поэт пьян или с бодуна. Пялится в окно и сам хорошо не знает, что он там видит. А потом, к чему эти физкультурные упражнения в кровати — я голову опускаю, а вот я ее поднимаю… Стихотворение кажется водянистым, многословным по той причине, что Гитович строго придерживался принципа удвоения строки при переводе с китайского на русский…» По сути, Иосиф Бродский предложил другую систему перевода китайских поэтов. Когда лучше, когда хуже – он перевел еще несколько классических китайских стихотворений. Надо отдать должное стараниям Татьяны Аист , вдохновившей поэта на переводы, и сохранившей их.

«Это стихотворение принадлежит поэту, которого Иосиф полюбил за его фамилию. Ван Вэй — One Way. Короче, у Ван Вэя есть стихотворение, которое почти так же знаменито, как и «Вспоминаю родную страну» Ли Бо. Называется оно «Охота на оленей». На английском есть даже целая книга, посвященная исключительно этому одному стихотворению. С точки зрения английского автора, «Охота на оленей» есть глубочайшее и полнейшее выражение буддийско-даосской истины, причем сделанное в двадцати иероглифах. Именно так. Это стихотворение также написано по-китайски в жанре «цзюецзюй», то есть оборванной или очень короткой строфой, но по-русски, вместо того, чтобы переводить его как танка, или как хайку, или как арабские рубай Омара Хайяма, его всегда переводили длинным разъяснительным текстом, в котором момент озарения в конце четвертой строки всегда пропадал. Вот что сделал с этим стихотворением Иосиф:

Ван Вэй

Охота на оленей

Горы безлюдны, бесчеловечны горы.
Только ручья в горах слышатся разговоры.
Луч, пробившись с потерями сквозь частокол деревьев,
Кладет на лиловый мох причудливые узоры.

Пер. с кит. И. Бродский

Закончу ссылки на Татьяну Аист публикацией еще двух переводов Иосифа Бродского, тем более, что кроме как в малодоступном научном журнальчике «Российская эмиграция: прошлое и будущее» , нигде этих переводов и воспоминаний Татьяны Аист прочесть нельзя. Насколько я понял, не ко всем переводам Аист относится одобрительно, и что-то придержала у себя в архиве. Если дойдет до неё этот текст, просьба опубликовать всё, даже неудачное. История разберется. Аист пишет : «Он так ловко все умеет перекручивать, Китай перекитаивать, зеркало перезеркаливать и т.д. Но два из его переводов мне очень нравятся, потому что они представляют собой полную гармонию Инь и Ян в том смысле, что и Бродский в них полностью выражен, и Китай в них представлен в такой верности к подстрочнику, что даже самый заядлый китаист носа не подточит.

Лю Чжан Инь

Слушая игру музыканта на лютни, написал:

Ту музыку, которую сейчас играет музыкант,
я один узнаю.
Всего лишь тридцать пять лет прошло,
а все исполнители ее уже в раю.
И ценители, которых больше было многократно,
Почти уже догнали музыкантов.

Пер. с др. -кит. И. Бродский

Ду Му

Отвечаю на письмо янчжоуского чиновника Хань Чжо

И вовсе не страшна природа у Чжуншаньских гор,
а скуповата ; их вершины
забрались вверх настолько далеко,
что летом из-за них не видно облаков,
зимой же облака, до половины
уменьшают горы.

Пер. с кит. И. Бродский

Заканчивает она публикацию переводов цитатами из письма Бродского: «Одной из удивительных черт Иосифа как художника слова было его отношение к творчеству как игре. Он писал мне в одном из своих писем: «Творчество это та же игра в солдатики (куколки для Вас). …Изобретайте, фантазируйте, придумывайте новые рифмы, новые размеры. Самое главное, это то, что называется «иметь Фан»…» С его слов, императоры, полководцы, одалиски и т.д. его собственных стихов — это игра в ковбоев и индейцев. Сам их всех придумал или перепридумал. Сочинил для них новые кампании. Соединил новыми дружбами. Добавил кучу новых действующих лиц. Заставил говорить за себя (и за многих своих друзей) вещи, которые по-другому, т.е. по-серьёзному, говорить не хотелось или было нельзя. Но дело даже не в «нельзя», а в том, что игра, по Бродскому, есть самая глубокая суть творчества, ибо, когда человек серьезен, он глуп…»

Вот так и начинал играть когда-то в детстве маленький Иосиф в китайскую джонку и фарфоровых китайских солдатиков. Игра спасала от одиночества и трагичности жизни, заставляла прощать людей. В игре он понимал иные судьбы, иное мировоззрение. К примеру, он и сборник даосских истин , высказанных Лао Цзы по просьбе пограничного офицера на той же самой дальней заставы у Стены, ведущей на запад, воспринимал без излишнего философствования. Как и Лао Цзы, написав своё лучшее, поэт ушел на Запад, Но на другой запад. Для Лао Цзы западом был Тибет и далее Индия. Есть версии, что он и был отцом Будды. Для Бродского Западом оказалась Америка, лишенная вечных истин мудрости. Оставалось идти своим путем «путем зерна» , как писал его любимый Ходасевич, или же путем своего личного Дао, так несхожего с Дао других поэтов. Может, вся его жизнь, от первых игр с китайской джонкой до листания «Дао де цзина» незадолго до смерти и было — поиском своего Дао. Когда удачным, когда не очень. Как пишет Татьяна Аист: «Ради «забавы» мы заходили в различные нью-йоркские кофейни и в каждой он обращался к человеку за стойкой словами из «Дао дэ цзина». Для кого еще ему было «переводить» на китайский, если понимающих китайский русских в Америке было так мало? А в нем самом было все. И всего в нем было полно. Используя его собственную шутку, его жизнь была мечтой Марко Поло… Для того, чтобы совсем уже поставить всё вверх ногами, и тем самым «описать круг» , цитирую фразу из его последнего ко мне письма: «Пока не поздно, надо планировать путешествие в Китай. Тем временем отправляюсь в треклятую Европу». Может быть, «Письма династии Минь» и его переводы и стали – посмертным путешествием в Китай?

Фото аватара

Автор: Владимир Бондаренко

Критик и публицист. Родился в Петрозаводске 16 февраля 1946 г. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Работал в газете «Литературная Россия», в журналах «Октябрь», «Современная драматургия», был «завлитом» в Малом театре и во МХАТе. Активно участвовал в патриотической оппозиции, был заместителем главного редактора газеты «День». После ее официального запрета стал одним из основателей газеты «Завтра». В 1998 году основал газету «День литературы», является ее главным редактором. Автор книг эссеистики и критики, среди них наиболее известные — «Крах интеллигенции», «Россия — страна Слова», «Пламенные реакционеры», «Дети 1937 года», «Последние поэты империи». Член редколлегии журнала «Наш современник». Секретарь Союза писателей России (с 1994 г.). Работы Бондаренко переводились на английский, китайский, польский, сербский, французский языки.