Бродский в тени Дао

2. Китайские мотивы

Не буду преувеличивать значение случайных упоминаний о тех или иных китайских безделушках в поэзии Иосифа Бродского, стихотворений о героях полуострова Ханко, обращений к Будде. В его многомерном пространстве точно также можно найти упоминания о Мексике или об экзотических африканских животных. Будем констатировать, что такие упоминания есть, пусть текстологи скрупулезно подсчитают все упоминания Китая, к примеру, в стихотворении , посвященном своей возлюбленной , художнице Марине Басмановой:

М. Б.

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером
подышать свежим воздухом, веющим с океана.
Закат догорал в партере китайским веером,
и туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно…

Кимоно, китайские ширмы, китайские веера, шкатулки, фарфоровые статуэтки есть во всей русской поэзии, от Гумилева до Бродского, от Блока до Юрия Кузнецова. И вдруг в 1977 году появляются изумительные, проникновенные, лирические и исповедальные, исторические и философские стихи «Письма династии Минь». Я бы издал их с подробнейшими комментариями и иллюстрациями китайских художников эпохи Мин отдельной книжкой. Кстати, такую книжку можно издать и в Китае. Хотя Иосиф Бродский не раз перед чтением «Писем династии Минь» объяснял слушателям, что стихи не имеют отношения к китайским реалиям, и в них на самом деле чрезвычайно много личного, в то же время стихи наглядно доказывают прекрасное знание Иосифом Бродским китайской поэзии и китайской культуры. Историки и филологи обычно пишут о династии Мин без мягкого знака, но это всего лишь особенности личного восприятия китайского языка, и никак не говорят о незнании Бродским китайской истории. Он вполне мог перед публикацией стихов полистать книги ученых синологов. Осознанно не пожелал. Как говорил поэт слушателям: « Единственное, что нужно знать для лучшего понимания этого стихотворения, это то, что династия Минь [1368-1644. – Ред.] – это одна из самых жестоких династий в истории Китая». Вот с этим я бы поспорил. Скорее, при всей традиционной жесткости китайских властителей, эпоха Мин характеризуется расцветом культуры и прежде всего поэзии. Да и в стихах Бродского мы не видим какой-то изощренной жестокости эпохи. Как полагают специалисты, стихи написаны поэтом в традиционном древнекитайском жанре «цы». Это само по себе крайне интересно. Вряд ли многие известные русские поэты круга Бродского догадывались о существовании этого жанра. Согласно законам жанра «цы» , поэт пишет от имени женщины, чаще всего, какой-нибудь знаменитой фаворитки двора, которая находится в разлуке со своим влиятельным любовником и выражает свои чувства в песне-плаче. От кого он мог узнать такие подробности? Думаю, права китаистка Татьяна Аист, которая подробно , до мелочей, описывает встречи Иосифа Бродского с известным востоковедом, давним другом Борисом Вахтиным. По мнению Татьяны Аист, именно Борис Вахтин уговорил Бродского попробовать себя в переводах с китайского. « Борис Вахтин, востоковед, предлагает Иосифу сочинить перевод китайского любовного стихотворения по подстрочнику. Иосиф слушает подстрочник, несколько минут молчит, потом разражается невероятно длинными поющими строками. Суть и стиль такого перевода с китайского на русский поражают Вахтина до необыкновения. «Иосиф, так никто и никогда не переводил. До тебя все старались делать русские строчки очень короткими, потому что слова китайского языка русским ухом воспринимаются как необычайно короткие. Но вместе с тем , содержание одного иероглифа гораздо больше, чем содержание одного русского слова. Это различие между смысловой емкостью одного иероглифа и одного русского слова всегда было одной из самых мучительных проблем в переводе, а ты вот так разрешил… Запустил свою длиннющую классическую строку да , да и дело с концом…» …

Борис возвращается к разговору о переводах с китайского через год. «Слушай, — говорит он Бродскому, — ну сделай ты хоть несколько переводов. Если не сделаешь, все будут думать, что китайские стихи похожи на то, что Эйдлин о них придумал — без музыки, без рифмы, без метра, без ничего, по существу, один только голый подстрочник…»

По крайней мере, без влияния Вахтина, без понимания специфики китайской поэзии, у Бродского ничего бы не вышло с «Письмами династии Минь». Получилась бы некая северянинская экзотика, что для Иосифа Бродского было чуждо. Вахтинские разговоры как бы совмещались с его детскими мечтаниями о китайских странствиях, которые придумывались, в игре с джонкой или при разглядывании китайских гравюр. Конечно, были разговоры о восточной поэзии и с Анной Ахматовой, непревзойденной переводчицей корейской поэзии, вспоминались и гумилевское «Путешествие в Китай» и «Фарфоровый павильон», и соловьевская книга «Россия и Китай». Тогда же, в тот же вахтинский период, как рассказывает Татьяна Аист, Иосиф Бродский написал вольные переводы нескольких китайских поэтов. На слух Татьяна Аист запомнила одно:

Весна, я не хочу вставать и, птичьи метры в постели слушая,
Я долго вспоминал, как прошлой ночью ветер бушевал,
и лепестки оплакивал, упавшие от ветра.

Это уже было соединение привычной длинной строфы Бродского с китайской саморазвивающейся строфой. Бродский легко и непринужденно отменил все штампованные короткие строфы утвержденных сверху официальных переводчиков, и предложил свой стиль. Или, как пишет Татьяна Аист : Иосиф Бродский предложил « заменить тот марширующий советский стиль, который нам, студентам восточного факультета Ленинградского универ¬ситета, предписывался в качестве образцового перевода с китайского. И я не могу сказать, что советские профессора, или точнее — русские профессора советского времени, были повинны в изобретении этой унифицированной неизменяющейся строфы. Нет, на самом деле изобретена она была Николаем Гумилевым в содружестве с академиком Василием Алексеевым. Но только я не думаю, что Алексеев и Гумилев, когда они эту новую строфу (основанную на принципах эквиметрии) изобретали, знали о том, как другими академиками, более позднего периода, она будет использована для того, чтобы не пропускать новые голоса в китайскую поэзию на русском…»

Дружил Иосиф Бродский еще в Питере и с ребятами из Института Востоковедения, одного из самых вольнодумных центров северной столицы. Там он познакомился с китайцем Цзяном, своим поклонником, который сказал ему : «Иосиф — Вы поэт гробарного значения». А потом добавил: « Как у вас там, Иосиф, ни страны ни костей не хочу выбирать… Вы, простите, Иосиф, но у меня с памятником в последнее время не очень хорошо…»… Потом нередко Бродский любил шутить над этим своим «памятником… гробарного значения».

Воспоминания Татьяны Аист о китайских увлечениях Иосифа Бродского были бы просто великолепны, если бы не ряд неточностей, которые сразу же вызывают сомнения и во многом другом. Воспоминания искренни, но предельно субъективны, хотя стихи и переводы, которые она приводит в своей статье « Иосиф Бродский – переводчик с китайского» крайне важны для понимания творчества Бродского, мешает лишь излишне личностной характер заметок, их субъективность, и некая непозволительная для ученого спешность. К примеру, почему она называет стихи Иосифа Бродского «Письма династии Тань»? Это ошибка или неточность? Если он так назвал их при чтении Татьяне, она должна была бы пояснить. Как она пояснила, что в варианте стихотворения, присланного ей Бродским, имеются разночтения с опубликованным вариантом. И почему она приводит только часть присланного стихотворения? Ведь любые авторские разночтения, которые весьма вероятны у каждого поэта, крайне интересны. Я сам слышал, к примеру, у себя на даче во Внуково от соседа по даче Юрия Кузнецова разные варианты его стихов. Все они ценны. Вот текст, опубликованный Татьяной Аист:

«Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
откидывается на подушки и, включив заводного,
погружается в сон, убаюканный ровной песней.
Вот какие теперь мы празднуем в Поднебесной
невеселые, нечетные годовщины.
Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
и затылок больного (которого только спину
мы и видим ). И я иногда объясняю сыну
богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
Это письмо от твоей, возлюбленный, .Дикой Утки
писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что
дала мне императрица.
Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса».

Честно говоря, он ничем не отличается от опубликованного оригинала, значит, Татьяна имела в виду, говоря о разночтениях, лишь иной заголовок, так бы и сказала. Осмелюсь и я тогда уж высказать версию о причине разночтения. Настолько я знаю, Иосиф был веселым и часто остроумным человеком, передавая Татьяне свои новые стихи «Письма династии Минь», он вполне мог в любезность даме, в единственном экземпляре изменить заголовок на «Письма династии Тать» – имея в виду династию Татьян, Танюш и других Тань, в том числе и Татьяну Аист. Вот и всё разночтение. Скорее всего, так и было.

Стихотворение Иосифа Бродского написано как бы от лица возлюбленной гаремной красавицы Дикой Утки. Как и положено в жанре «цы» в начале стихотворения указывается точная дата прожитого времени (тринадцать лет как соловей улетел из клетки) . Его можно сравнить с временем вылета соловья Бродского из Советского Союза. Как пишет друг и исследователь творчества Бродского Лев Лосев : «Китайский исследователь творчества Бродского Лю Вэньфэй указал на сходство «Писем династии Минь» с легендой периода династии Минь о женщине, возлюбленного которой послали на строительство Великой Стены…»

Я хорошо знаю эту легенду о строителе, которого замуровали в Великую Стену, и которого долго искала его возлюбленная. Кроме самого факта разлуки женщины со своим возлюбленным , и упоминания о Стене во второй части стихотворения, никакого сходства в стихотворении Бродского я не вижу. Впрочем, надо прочитать всю статью Лю Вэньфэя целиком, может, Лев Лосев что-то не понял? Письмо пишет возлюбленная своему дальнему другу, одновременно одна из любимых наложниц богдыхана (иначе она бы не объясняла сыну богдыхана природу звезд, и вряд ли получила бы рисовую тонкую бумагу от самой императрицы) . Сходство со сказкой Андерсена меня мало задевает, поэт имеет право на любое сходство. Возлюбленная пишет о будничной жестокости окружающих её императорских будней, и лишь жалеет, что уже тринадцать лет не видит своего соловья, одновременно радуясь, что он улетел из клетки. Далее описывается как бы невеселая жизнь героини,: зеркала дорожают, садики в упадке, всё меньше риса в стране (впрочем, это какая-то излишне мужская деталь в описании ). Пожалуй, самая главная строфа в первой части стихотворения : «Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки вырвался и улетел…».

Улетел Иосиф Бродский в июне 1972 года. Стихотворение написано в 1977 году, спустя пять лет. А тринадцать лет назад соловей Иосиф Бродский находился в архангельской ссылке в деревне Норинская, и с ним какой-то период была его возлюбленная Марина Басманова. Не будем буквоедами, в поэзии всё более-менее условно. Но, полагаю, что Иосиф Бродский и вёл подсчет одновременно и ссылки, и разлуки с любимой женщиной. Тогда и получается ровно тринадцать лет. Поэт, конечно, и в 1977 году ждал писем от своей возлюбленной Дикой Утки, но вряд ли дождался. Я бы отнёс стихи «Письма династии Минь» к циклу стихов, посвященных знаменитой М.Б. , его Лауре или Беатричче, со сходной драматической судьбой, а конкретно, к питерской художнице Марине Басмановой.

Но разлука была у поэта прежде всего со своей страной. Смешно сказать, но тринадцать лет прошло с того самого лучшего в жизни периода, каким Иосиф Бродский считал до конца дней своих архангельскую ссылку. Михайловское для Пушкина, Норинская для Бродского. Возлюбленная уже тринадцать лет молчит, а годы идут. И на самом деле, в стране всё меньше риса и хлеба.

Тем не менее, «Письма династии Минь» откровенно трагичны. И, конечно, говоря о жестокости династии Минь, поэт подразумевал жестокость своей родной страны, выславшей его . Соловей жестоко отлучен от друзей и творческой среды, от поэтического воздуха России. Это особенно заметно по другой части стихотворения. Число строчек в обоих частях стихотворения совпадают, как и положено в жанре «цы». Но во второй части стихотворения уже говорит сам поэт.

Дорога в тысячу ли начинается с одного
шага, гласит пословица. Жалко, что от него
не зависит дорога обратно, превышающая многократно
тысячу ли. Особенно, отсчитывая от “о”.
Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли –
тысяча означает, что ты сейчас вдали
от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на ноли.

Ветер несет на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка – туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф;
как любые другие неразборчивые письмена.
Движенье в одну сторону превращает меня
в нечто вытянутое, как голова коня.
Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
О сухие колосья дикого ячменя.

Страшный иероглиф, страшная стена, страшная бессмысленность. Это уже о России и своей судьбе. Как пишет Лев Лосев: «Две шестнадцатистрочных части стихотворения семантически симметричны: первая строка части I содержит характеристику прожитого времени («тринадцать лет»), а первая строка части I I характеристику пройденного пути («тысяча ли»); заключает часть I слово «риса», а часть II – слово «ячменя». В то же время «женская» и «мужская» части содержательно контрастны: первая насыщена конкретной, предметной образностью, вторая знаковой – слова, цифры, иероглиф…»

Семантически обе части и на самом деле симметричны, но смысл для Иосифа Бродского всегда главенствовал над семантикой. Тем более сам Лосев нашел и черновики стихотворения на подобную мрачную восточную тему. «В черновиках отечественного периода сохранилось неоконченное недатированное стихотворение ^[1]:

Высокая бесцветная стена.
На этом фоне человек уродлив
(или прекрасен), точно иероглиф,
[…] письмена.
За той стеной, по-видимому, есть
пространство. Обитаемое или
безлюдное. И бурое от пыли.
Неважно. Все равно не перелезть.
Что ж, это даже к лучшему. Во мне
ни грусти, ни смущенья, ни тревоги,
я против продолжения дороги,
которая и привела к стене.

Пусть извинят меня либеральные бродсковеды, но я предпочитаю вычитывать в стихотворении то, что в нём написано, не уходить от главного смысла. Отчаянная ностальгия и тоска по родимому крову еще более усиливается от образности стиха. Как это замечательно подмечено, дорога обратно, особенно, если она невозможна, превосходит многократно тысячу ли. (ли – старинная китайская мера длины: 1 ли – приблизительно 600 м.). В эмиграцию из Советского Союза уезжали навсегда. Кто-то относился к этому легкомысленно, и даже радовался, кто-то , как и поэт Иосиф Бродский , или прозаик Александр Солженицын, отчаянно переживали. Конечно, это якобы китайское стихотворение – на самом деле о переживании русского поэта, покинувшего поневоле свою родину. Может быть, вчитаемся и в следующие слова внимательно: «Ветер несет на Запад (и Запад написан с большой буквы, как у нас именовали именно западный мир, а не географическую часть света – В.Б.) , как жёлтые семена из лопнувшего стручка, – туда, где стоит Стена». Что же это Стена стояла перед поэтом на том самом Западе, куда его занес ветер эмиграции? Похоже, это отнюдь не Великая Китайская Стена, которая всегда была защитой для Поднебесной империи. Да и китайцы никогда не пишут запад с большой буквы. Это для них скорее край варваров – запад и север… «На фоне её человек уродлив и страшен, как иероглиф, как любые неразборчивые письмена…» Я понимаю западных исследователей, которые отмахиваются от утверждений самого Бродского, что «Письма династии Минь» не имеют отношения к китайским реалиям, и при этом почему-то прочитывают вторую часть стихотворения, как впечатление о Китае и китайской Стене. Но Стена находится по отношению ко всем бывшим столицам Поднебесной, и Чаньаня (Сианя) и Пекина скорее на севере, а по отношению к изгнаннику – на юге. Стена находится только по отношению к восточному морскому побережью на западе Китая, только никто этот запад с большой буквы не пишет, ибо это – дикая варварская окраина Китая, откуда нападали варвары, от коих и защищались Стеной. Да, когда во времена жестокого собирателя Поднебесной императора Цинь Шихуаньди строили Стену покоренные племена, их сгоняли как в Воркуту или Норильск в сталинские времена, без жалости. Тогда и возникла легенда в древнем Китае о замурованном строителе, которого искала верная жена. Но эпоха Минь – это уже не эпоха Цинь Шихуанди. И Стена к тому времени стала для китайцев не каким-то концлагерем, а защитой от набегов. Переносит совсем в другой мир и фраза об уродливости и страшности иероглифа, о его неразборчивости. Во-первых, для всех китайцев иероглиф – это очень разборчивая картинка, иначе его не понять. Во-вторых, – это с древних времен символ красоты и изящества. Нет, всё-таки, и Запад у Бродского – это современный западный мир, и неразборчивость отдельных людей тоже относится к другому времени. Да и географически – тысяча ли – не такое уж большое расстояние. Даже Антон Носик правильно заметил: « Все реалии приведенного стихотворения в сегодняшнем Китае проверяются, так сказать, на местности. И проверки, увы, не выдерживают. Первые заминки возникают с географией. Во-первых, дорога в тысячу ли – это, оказывается, всего лишь 500 километров… Так что даже пафос героя стихотворения трудно было бы оправдать столь незначительным расстоянием (императорский гонец преодолевал его за двое суток, а световое письмо – за полтора часа). Если уж мы заговорили о цифрах, то нелишне упомянуть, что ни одна, ни две тысячи ли во времена династии Минь не писались с нулями. Одна тысяча – это и цянь, две тысячи – лян цянь, по два иероглифа на каждое числительное, но уж никак не 1000 и не 2000. В описании Стены у Бродского проверку выдерживает лишь само это слово. Да, Стена действительно стоит. Но почему на западе?! Ведь стена была построена, чтобы защитить Китай от нашествия с севера! То есть относительно любого китайского города и любой провинции стена стоит на севере. Если же главный герой – изгнанник и живет по другую сторону Стены, то Стена может быть от него на юге (если смотреть из Монголии), либо на востоке (если смотреть из России или Европы)…. Внешний вид Стены в стихотворении тоже никак не привязан к действительности. Во-первых, она имеет цвет кофе с молоком. Во-вторых, эта стена имеет высоту примерно 10 метров…. Не лучше обстоит дело с психологией главного героя. Фраза “уродлив и страшен, как иероглиф” звучит нормально для европейского уха, но человеку, писавшему ко двору во времена династии Минь, иероглиф никак не мог представляться ни уродливым, ни страшным. …» И верно же подметил, человек Востока не мог написать «уродлив и страшен, как иероглиф». Для китайца – иероглиф – это высокое искусство. Есть знаменитые школы каллиграфов, сегодня иероглифы мастера рисуют прямо на асфальте . Значит, о другой Стене пишет Иосиф Бродский, о другом Западе, и другие подразумевает он « неразборчивые письмена», такие же уродливые , как человек. . И поэт против продолжения дороги, которая привела его к стене, унесла на Запад.

Не собираюсь делать какие-то политические антизападные выпады, или делать Иосифа Бродского ультрапатриотом России. Есть о чем задуматься, поразмышлять. Думаю, политика тут вовсе не при чём, ни западная, ни российская, ни союзная. Дело в судьбе поэта, в его поэтическом движении. Он предугадывал, что «Движение в одну сторону превращает меня / В нечто вытянутое, как голова коня…» У меня в моей восточной коллекции есть такие вытянутые в одну сторону восточные мифические кони . Очевидно, видел таких и Иосиф Бродский. И он не хотел превращаться в вытянутого в сторону Запада одностороннего поэта . Понимал, что его сила, его мощь, его поэтическое величие – в России и великой русской культуре. А «неразборчивые письмена» – это страшная для него неразличимость поэтической личности, потеря индивидуальности.

А ведь так это и случилось, и поздние написанные даже не английском, а на американском сленге стихи это наглядно демонстрируют. Их раскритиковали все ведущие англоязычные критики. Поэт вовремя отказался от них, вернулся к русскому языку. Умный поэт предсказал и самому себе печальную судьбу в «Письмах династии Минь» : «Силы, жившие в теле, ушли на трение тени…». Вот это трение о западные американские тени, об американские многочисленные СМИ и либеральные круги, диктующие свои условия» поглотили все силы поэта , и духовные , и физические, приготовив ему раннюю смерть в полете…

1. РНБ, Ед. хр. 63, Л. 68 [22.] и № 124[↩]